Неточные совпадения
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат
думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать.
Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Я?.. Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у
баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што
думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто
думала о том, что вот есть же богатые семьи, где робят одни мужики, а
бабы остаются только для разной домашности.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил
о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы
подумаете, что я это
о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно
бабам непривычно покажется… Заводская
баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
«Вишь, какая приворотная гривенка, —
думал про себя Родион Антоныч, наблюдая все время интересного молодого человека. — Небось
о генерале да
о своей сестричке ни гу-гу… Мастер, видно, бобы разводить с
бабами. Ох-хо-хо, прости, господи, наши прегрешения».
— По предмету
о совращении, так как по здешнему месту это, можно сказать, первый сюжет-с… Вашему высокоблагородию, конечно, небезызвестно, что народ здесь живет совсем необнатуренный-с, так эти
бабы да девки такое на них своим естеством влияние имеют, что даже представить себе невозможно… Я
думал, что ваше высокоблагородие прикажете, может, по совокупности…
Александр часто гулял по окрестностям. Однажды он встретил толпу
баб и девок, шедших в лес за грибами, присоединился к ним и проходил целый день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята была во двор ходить за барином. Ездил он иногда смотреть полевые работы и на опыте узнавал то,
о чем часто писал и переводил для журнала. «Как мы часто врали там…» —
думал он, качая головой, и стал вникать в дело глубже и пристальнее.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так
о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как
баба, и как вы
думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу, рядом с
бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и
думает совсем не
о том,
о чем надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.
Маленькая закройщица считалась во дворе полоумной, говорили, что она потеряла разум в книгах, дошла до того, что не может заниматься хозяйством, ее муж сам ходит на базар за провизией, сам заказывает обед и ужин кухарке, огромной нерусской
бабе, угрюмой, с одним красным глазом, всегда мокрым, и узенькой розовой щелью вместо другого. Сама же барыня — говорили
о ней — не умеет отличить буженину от телятины и однажды позорно купила вместо петрушки — хрен! Вы
подумайте, какой ужас!
Было странно и неловко слушать, что они сами
о себе говорят столь бесстыдно. Я знал, как говорят
о женщинах матросы, солдаты, землекопы, я видел, что мужчины всегда хвастаются друг перед другом своей ловкостью в обманах женщин, выносливостью в сношениях с ними; я чувствовал, что они относятся к «
бабам» враждебно, но почти всегда за рассказами мужчин
о своих победах, вместе с хвастовством, звучало что-то, позволявшее мне
думать, что в этих рассказах хвастовства и выдумки больше, чем правды.
Прачки не рассказывали друг другу
о своих любовных приключениях, но во всем, что говорилось ими
о мужиках, я слышал чувство насмешливое, злое и
думал, что, пожалуй, это правда:
баба — сила!
Баба с вёдрами, не сводя глаз с прохожего, отвечает медленно,
думая как бы
о другом
о чём-то...
— Не лезь.
Думаешь, не всё равно мне, какая
баба? Не
о себе у меня забота…
— А я научу. Будем играть в рамс… Я ужасно люблю. А вам необходимо развлечься немного, чтобы не
думать о болезни. Сегодня у нас что? Да, равноденствие… Скоро весна, на дачу поедем, а пока в картишки поиграем. Мне одной-то тоже не весело. Сидишь-сидишь, и одурь возьмет.
Баб я терпеть не могу, а одной скучно… Я вас живо выучу. Как жаль, что сегодня карт не захватила с собой, а еще
думала… Этакая тетеря…
— Ела я и всё
думала про Перфишкину дочку… Давно я
о ней
думаю… Живёт она с вами — тобой да Яковом, — не будет ей от того добра,
думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога — поганая и проклятая… не ходят по ней
бабы и девки, а, как черви, ползут…
Я отдал
бабе корзинку. Дверь заперли, но все еще слышались рыдания и крик: «Нина!» Я сел в пролетку и приказал извозчику ехать не спеша к Невскому. Нужно было
подумать и
о своем ночлеге.
Мурзавецкая. По-моему, всякая
баба — дрянь, хоть ты ее золотом осыпь, все ей самой-то цена — грош. А Евлампия теперь с деньгами-то, пожалуй, очень высоко
думает о себе: тот ей не пара, другой не жених.
— Дерзко ты говоришь со мной; мальчишка я, что ли? Ты бы вот
о чём
подумала: вот, я говорю с тобой, и душа моя открыта, а больше мне не с кем говорить эдак-то. С Натальей — не разговоришься. Мне её иной раз бить хочется. А ты… Эх вы,
бабы!..
— Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай бог, она выйдет замуж? — зашептал Егор Семеныч и испуганно посмотрел на Коврина. — То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже
о саде некогда
думать. Я чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к черту в первый же год! В нашем деле
бабы — бич божий!
Старик не верил в бога, потому что почти никогда не
думал о нем; он признавал сверхъестественное, но
думал, что это может касаться одних лишь
баб, и когда говорили при нем
о религии или чудесном и задавали ему какой-нибудь вопрос, то он говорил нехотя, почесываясь...
Да. Так вот. Давеча я вам назвался бывшим студентом, но это все неправда. Просто увидел, что вы — человек интеллигентный, и
думаю: он всего скорее клюнет на студента. И стрельнул. Но вы обошлись со мной по-благородному, и потому я с вами буду совершенно откровенно… Был я в университете только один раз в жизни, и то на археологическом съезде, когда служил репортером в газете. Был, не утаю, сильно намочившись, и что там такое бормотали, ничего не понял.
О каких-то каменных
бабах какого-то периода…
Я не мог разобрать, сочувствие слышалось в его тоне, сожаление или равнодушное презрение к порченой
бабе. И сам он казался мне неопределенным и странным, хотя от его бесхитростного рассказа
о полоске, распаханной днем, над которой всю ночь хлопочут темные фигуры дикарей, на меня повеяло чем-то былинным… «Что это за человек, —
думал я невольно, — герой своеобразного эпоса, сознательно отстаивающий высшую культуру среди низшей, или автомат-пахарь, готовый при всех условиях приняться за свое нехитрое дело?»
Мелания. Не
о долгах речь. Не озоруй! Вон какие дела-то начались. Царя, помазанника божия, свергли с престола. Ведь это — что значит? Обрушил господь на люди своя тьму смятения, обезумели все, сами у себя под ногами яму роют. Чернь бунтуется. Копосовские
бабы в лицо мне кричали, мы, дескать, народ! Наши мужья, солдаты — народ! Каково?
Подумай, когда это солдаты за народ считались?
— С тобой? — Григорий несколько смутился — он не успел
подумать о жене. Конечно, можно
бабу оставить на квартире, вообще это делается, но Матрёну — опасно. За ней нужен глаз да глаз. Остановившись на этой мысли, Орлов хмуро продолжал: — Что же? Будешь тут жить… а я буду жалованье получать… н-да…
«Хоть бы Сережка приехал! — мысленно воскликнул он и заставил себя
думать о Сережке. — Это — яд-парень. Надо всеми смеется, на всех лезет с кулаками. Здоровый, грамотный, бывалый… но пьяница. С ним весело…
Бабы души в нем не чают, и хотя он недавно появился — все за ним так и бегают. Одна Мальва держится поодаль от него… Не едет вот. Экая окаянная бабенка! Может, она рассердилась на него за то, что он ударил ее? Да разве ей это в новинку? Чай, как били… другие! Да и он теперь задаст ей…»
То, к чему он больше и больше привязывался с самого раннего детства,
о чем любил
думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в аудитории, — ясность, чистота, радость, всё, что наполняло дом жизнью и светом, ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, развратной
бабы, застрелившегося дедушки…
Почесал иной мужик-сирота затылок, а
бабы скорчили губы, ровно уксусу хлебнули. Сулили по рублю деньгами — кто чаял шубенку починить, кто соли купить, а кто
думал и
о чаре зелена вина. А все-таки надо было еще раз земной поклон матушке Манефе отдать за ее великие милости…
«Иду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…
О женщины, женщины! Впрочем, все
бабы одинаковы!» —
думал он, шагая к ресторану «Лондон».
— Я всё про барыньку
думаю, про вдовушку, — сказал он. — Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых чулочках… огонь
баба!
Баба — ой-ой! Это сейчас видно! И этакая красота принадлежит чёрт знает кому — правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею, похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней
о предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина! Замечательно шикарная! Чудо природы!
Вот мое завещание. Его писал Степа. Бедный мальчик писал и плакал… точно
баба. А я улыбалась… Мне ни капельки не страшно. Во мне так много любви, что дико было бы
думать о себе, да еще в такую минуту…
Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал
бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и всё
думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже...
— Я сначала было
подумал: что-то оно очень добродетельно выходит и похоже на затверженный урок. Но я тотчас же сообразил, что Марья Васильевна никак не могла подозревать, что я явился соглядатаем. Стало быть, с какой стати ей начать рассказывать
о девочке, которую я никогда и видом не видал.
Баба она скорей простоватая, чем хитрая; а если б она действительно была так хитра, то без надобности хитрить все-таки не стала бы.
— И
о чем тебе
думать? Ну, любишь ты девушку, и мне, признаться тебе, невдомек это — в жизнь свою не любил
бабу… Так и люби, она тебя тоже любит… Чего же тебе еще-то нужно?..
Она не раз вспоминала
о той египетской знахарке,
бабе Бубасте, которая обещала ей дать страшное средство отомстить ненавистным для них христианам, но
думала, что Бубаста сказала это слово ей просто в утеху и потом позабыла
о своем обещании.